Любовь — это война. Ты понимаешь это в день, когда тебе исполняется девятнадцать. Или двадцать шесть. Кто теперь возьмется считать, в пустом мире, где есть только одно разряженное в ничто мгновение, которое приходится повторять снова и снова. Ломая торт с девятнадцатью свечками, вылетая из-за стола вслед за ней, и считая двадцать шесть залпов, которые дают в твою честь после твоей гибели.

Мне хочется выть в голос. Не каждый сумеет промахнуться семь раз мимо точки назначения. Я, видимо, являюсь счастливым исключением. Материализуюсь в пространстве, забегаю в зал, который вот-вот рванет фейерверком C-4 и представляюсь на ходу, отталкивая охранника:

— Всем привет, меня зовут Джейми, сегодня я ваш личный ангел, быстро ткните пальцем в мистера Ходжкинса.

Народ таращит глаза, а взрыв — в восьмой раз — гремит в соседнем здании. Я разражаюсь матерной тирадой, и механический голос в наушнике неуверенно произносит:

— Капитан Лионелли, повторите запрос.

Охранник выводит меня под руки, я выхожу на улицу, сейчас спешить некуда, можно сесть на лавочку и подумать. Лондон одуряет прекрасной весной, зелень на голубом, яркое солнце, неуверенные кривоватые улыбки. Идиллия, но только две с половиной минуты назад. Сейчас офисное здание в Сити разрушено почти до основания, на асфальте красное мешается с тошнотворным, все бегают и кричат о террористах. Меня, конечно, сшибают с ног, ну еще бы, ростом не вышла, да еще норовят затоптать. Не лучшее место для раздумий, но восемь разговоров с Механикой на том конце не дали результата. Тут главное — не тормозить, не дать реальности зацементироваться, вот и держат на такой случай сквод смертников вроде меня, у которых и так мозги набекрень, что им десяток перемен одной вероятности.

По животу больно попадают ногой. Я вскидываюсь и отбегаю полмили через мост. Положим, у меня есть минут двадцать, но с вероятностью что-то не так. Она кривая, мать ее перемать. Почему ближе всего оказалась я? У меня был прекрасный вечер. Да и ну его, в целом. Одним человеком меньше — и Механика никого бы никуда не послала. У нас строгий лимит по числу жертв, а то можно до идиотизма дойти и игры в спасителя.

— Слышь, — говорю, наблюдая, как подростка рвет прямо на тротуар. Смотрю я на это раз в третий, зрелище вполне привычное. — Ну что тебе стоит, забрось меня пораньше. Я знаю здание. Я знаю подрывника. Выход не там, а добежать просто нереально.

— Капитан, — сдержанно отвечает Механика, — я делаю все, что в моих силах, для спасения трехсот одного человека. Назначаю повторение...

— Стоп-стоп-стоп. Отставить. Слышишь?

— Слышу.

Проклятые инженеры, установили модуляцию голоса, иногда забываешь, что говоришь не с человеком.

— Мне надо подумать.

— У вас на это три минуты.

На этот раз я все-таки вою в голос, но на общем фоне разбитых ужасом людей не выделяюсь. Напрыгалась-налеталась. Вместо стандартных протокольных двадцати осталась трешка.

— Отец... там...

Парнишка, кажется, обращается ко мне, и я смотрю на него, будто впервые вижу. Брови вразлет, глаза раскосые, губы... О, эти губы.

— Капитан, — Механика скрежещет.

От парнишки приходится оторваться. А что, я психопат, у меня так в личном деле записано, мне можно. Тем более, на вид ему все-таки восемнадцать.

— Окей, окей, окей, подруга, слушай. Ты меня забрасываешь каждый раз за полминуты до взрыва. Соответственно, вероятность начинается оттуда. Значит, нас накрыли медным тазом. Взрывал не Ходжкинс.

— Капитан, вы думаете не головой.

Посмотрела бы ты на парнишку, Механика, я бы тогда с радостью уточнила бы, чем именно думаешь ты.

— Хорошо, Ходжкинс. — Я отворачиваюсь от него и ухожу прочь, стараясь игнорировать слезы на лице и испачканную майку с модным мемом. — Но он не хотел взрывать, вероятность открылась, когда он принял окончательное решение. Забрось меня к нему домой сегодня утром.

— Капитан! Я снимаю вас с дела и...

— Заткнись, я внутри ситуации, никто за три минуты лучше меня не разберется. Бросает меня по разным зданиям, значит я могу остановить взрыв из любого. Давай отсчет.

Я знаю, что пока реальность будет переформировываться, время подумать останется. Меня затошнит, вывернет по суставам, но не привыкать. Надо же спасти жизнь триста одного человека. Ну и парнишка не должен плакать, зачем еще портить такое лицо слезами.

Мир перед глазами расплывается, будто кто-то опрокидывает ведро воды на акварельную картинку. Джейми, вперед.

— Механика, слышишь, выхожу в точку — и ты глушишь всю сотовую связь в радиусе трех миль.

Это единственный выход. Мир сгущается, в этот раз я оказываюсь на площади перед офисным зданием и тут же даю мощного рывка к мосту. Нашла, дрянь, куда выбрасывать. Мы, конечно, по времени специализируемся, но погибаем так же, как обычные люди.

По ощущениям я бегу минуту, смотрю на часы, оборачиваюсь назад. Здание целехонько.

— Поздравляю, капитан, — шепчет Механика.

— Слушай, а я тебя нет. Это не человеческий фактор, могла бы сообразить сама.

— Простите, капитан. На место выслан отряд специального реагирования, чтобы задержать тех, кто спровоцировал Ходжкинса.

Я, конечно, зря ругаю Механику. Она молодец и все сделала правильно. Запинаюсь нога об ногу, наконец выдыхаю и ловлю на себе взгляд парнишки. Слушай, куда тебе, косоглазый, мне скоро тридцать.

— Капитан?

— Да-да, возвращай меня домой.

Мир снова плывет перед глазами, и я оказываюсь там, где и должна быть, на суперской вечеринке: крыша, бассейн, дорогущий отель. Меня все спрашивают, как же мое последнее детище, где и в чем я разглядела талант. Я отвечаю, что таланта никакого нет, только мои острые глаза и сведение звука, смеюсь. Минут через десять выдыхаю. Все эти продюсеры на этой крыше — такие же функциональные психопаты. Но вот познакомиться с Механикой спустя сто тридцать лет доведется только мне.

Корейский шоу-бизнес отвратителен. Еще нет двадцати шести, а тебя уже записывают в старики и мэтры. Концерты так же полны девчонок из разных стран, вся твоя жизнь так же на ладони, но самый модный уже не ты, а какие-то восемнадцатилетние сопляки.

Ты спускаешься по лестнице своего гребаного Эйбиси-Энтертейнмента, прикидывая, что именно согласно контракту тебя заставят делать в день рождения. Поднимающаяся навстречу рыжая девчонка интересна только тем, что белая до неприличия, огненная до неприличия — и совсем не изменилась с того момента, как пробежала мимо тебя семь лет назад по мосту Миллениум в Лондоне.

Она проходит мимо, даже не подняв глаз, какая крошка, да твои коллеги ей фору дадут, а ты тормозишь на месте и зачарованно смотришь вслед, слушаешь перестук ее каблуков. Они замирают где-то вдалеке, и ты задираешь голову, вглядываешься в просвет между бесконечными ступенями и даже видишь кусочек ее синего платья.

Она смеется и, конечно, не с тобой. Жизнь устроена так, что тебя хотят все, кроме тех, кого хочешь ты, и с этим в конце концов смиряешься.

Механика утомляет за полгода общения. Тренировки тренировками, симуляции симуляциями, а вот эти вечные потуги на постоянное изменение мира — просто ужасны. Крыша едет, время идет минута за три с половиной месяца. Я раздумываю, не отказаться ли к чертовой матери, когда в один не очень прекрасный вечер попадаю на званое мероприятие где-то в будущем корейского шоу-бизнеса. Механика наконец-то делает мне поблажку. Я до сих пор не знаю, как она работает спустя сто тридцать лет, но одновременно каждую секунду; не знакома с коллегами. Но спасаю очередных детей в очередной школе, подкалываю Механику на тему того, что загнусь так совсем, и она вдруг оставляет меня в этом неизвестном году. Я не спорю и смотрю на часы, их она виртуозно переводит так, чтобы я всегда ориентировалась внутри дня.

— Капитан, у вас сто восемьдесят минут, и, пожалуйста, не начинайте выяснять будущее.

Сказано — сделано. Какое уж там будущее, Механика выкинет меня домой, в две тысячи двадцатый, лишь попробую отколоть что-нибудь не то. Законы времени она блюдет бесстрастно, ради них пойдет на все. Как в это вписывается спасение людей...

Я замечаю знакомое лицо в толпе, вглядываюсь, моргаю. Вот это поговорила с продюсерами будущего о методах продаж. Рядом с колонной дует шампанское парнишка, которого я видела с месяц назад на мосту в Лондоне. Вот только ему уже хорошо за двадцать, это молодой симпатичный мужчина. Шампанское пролетает только так, и, наверное, я пялюсь слишком откровенно — психопатка, что возьмешь, — потому что он замечает и подходит. Улыбается неуверенно:

— Лондон, восемь лет назад.

— Не была, — рапортую я, поднимая бокал.

— Сеул, три месяца назад.

— Понятия не имею, о чем вы.

Сама стою и думаю, как вышло, что он меня заметил, а я его нет.

— Капитан, — укоряет Механика в ухе, — это недопустимо, надеюсь, вы понимаете.

Надо как-то выкручиваться. Выкручивать кому-то руки — это я научилась. А вот выходить сухой из воды... Какой красивый.

Он представляется, и имя вылетает из головы мгновенно.

— Я никак не могла быть в Лондоне восемь лет назад. Мне исполнялось девятнадцать, и...

— О! — оживляется парень. — А у вас есть эта традиция?

— Какая? — непонимающе спрашиваю я.

— В Корее на совершеннолетие обязательно целуют. Меня вот не поцеловали.

Механика точно не одобрит, если я брошусь ему на шею (ведь в прямом смысле слова: прыгать придется), поэтому я легонько кашляю и задаю вопрос про отношения публики и звезд в Корее. В моем две тысячи двадцатом картинка ужасает. Парнишка бледнеет, мнется и заводит про то, какие у него хорошие поклонники. Все ясно сходу, да еще время подходит к концу — спасибо Механике, сократила.

— Можно ваш номер телефона? Я бываю в Европе, там попроще, пригласил бы на свидание.

Хоть снова вой в голос. Механика же не позволит... Не позволит прыгать ради парнишки.

— Простите, — говорю, — простите.

Самое сложное — дождаться возвращения домой.

Но Механика, наверное, издевается, и забрасывает меня на задание.

Война — это война. В армию загребают сходу, очень быстро, всеобщий призыв. Никто никогда бы не подумал, но ресурсы нужны всем, и вот уже звезды гибнут рядом с простыми ребятами. Никому не интересны мотивации, никому не интересен твой день рождения, а всего-то и хотелось, что увидеть рыжую, по которой, к сожалению, никакой информации. Наверное, она погибла, такие же не воюют, не держатся и не спасаются. Но тебе все равно, потому что в первые же дни ты перестаешь хоронить родных и знакомых, а также разбираться в том, кто начал войну две тысячи сто пятьдесят.

— Механика, слышь, я задолбалась.

Первый раз выхожу на связь сама. Достаю передатчик, засовываю в ухо — и говорю.

— Капитан?

Ах, чертовы инженеры, какие человеческие интонации.

— Понимаешь, я задолбалась. Скольких я спасла?

— Семь тысяч... — начинает она, и я ускоряю шаг.

На студию надо успеть во что бы то ни стало, но у меня нет ни желания, ни стремления. Каким-то образом я выпала из вечной круговерти «звонки, психи, запись, концерт, поиск, разговоры, скандал, скандал, скандал» и не знаю, куда пристроиться. Мне не нужна моя известность. Мне больше, блин, не нужны деньги.

— Капитан, вы говорите вслух. И это, с позволения, напоминает неструктурированный поток сознания.

— Механика, мне не нужны деньги, мне скучен мир, ты понимаешь?

Я добегаю до студии и разворачиваюсь на каблуках. Пустота внутри набирает угрожающие объемы, а я больше не знаю, чем ее заполнять.

— Боюсь, капитан, я не был создан для этого, — вдруг горько заявляет Механика, и я не знаю, что сказать или сделать. Создается ощущение, что со мной говорит мужчина. До этого я всегда воспринимала Механику только в женском роде. Направлять и советовать — вроде все понятно.

— Эй, — начинаю я, но Механика отключается, оставляя меня наедине с истерящим телефоном, секретаршами, ассистентками, моей личной находкой и процессом звукозаписи.

Оказывается, Пи-Джею принесли не то шампанское, и теперь он отказывается начитывать очередной рэп. Бесполезно доказывать, что «AOC» — это «Appellation d'origine controlée», он все равно не поймет. Я показательно закатываю глаза, швыряю бутылку в мусорное ведро (ничего, нам, функциональным психопатам, можно, потом подниму и выпью сама), и издаю боевой клич. Все ассистентки давно обучены и так же показательно дрожат губами.

— Давайте я сбегаю! — вызывается наш стажер Макс, восемнадцатилетний мальчишка, я киваю и сую ему денег.

Звезда должна быть довольна. Хорошо, если этого удается достичь малой кровью. Еще полчаса мы просто треплемся ни о чем с утихомиренным Пи-Джеем, я спрашиваю, как его шикарная мама и красотка-сестра, узнаю, что у обеих теперь по салону красоты, рассказываю о тусовках и встречах с великими. Главное — найти общего врага, а дальше тему развивать можно сколько угодно.

— Капитан, — внезапно говорят в ухе. — А почему вам скучен мир?

Механика, милая, как тебе сказать. Я живу жизнью полноценной селебрити днем, а еще иногда тем же днем я предотвращаю гибель каких-то людей где-то там в будущем. Иногда это просто, иногда это сложно. Иногда ты даешь вводные, иногда я расследую на месте. А еще — летаю по временам и вероятностям. Я бы хотела удостовериться в том, что не спятила, но не волнуюсь ни капли, психопаты ведь не сходят с ума. Мой мир, выстроенный потом, кровью, трудом, лестью и обманом, перестает меня устраивать только из-за знакомства с тобой. Мне неважно то, за что полгода назад я продала бы душу. Только вот, Механика, какая штука: мою душу купила ты за возможность делать что-то хорошее, иссушающее меня до нитки и не приносящее ни пенса дохода.

— Да парнишка не дает покоя, знаешь, — спокойно вру я, выходя покурить.

Так действительно лучше: по крайней мере, есть материальное объяснение происходящему. Парнишка с бровями вразлет — и точка.

— Капитан...

— Иди к черту, я на свидании, в туалет вышла.

— Капитан!

— Да разжалуй меня к любой матери.

— Капитан.

Последнее звучит приговором. Я знаю, что не могу отказать, знаю, что зря препираюсь с этим голосом, который таскает меня из одного безумного мира, полного ненависти, в другой, от маньяка, разбирающего рельсы, к уроду, портящему электронику в самолете. Но я правда на свидании со вполне симпатичным парнем.

— Капитан, — вдруг ломается Механика, не дождавшись ответной реплики, — капитан, вы нужны мне.

Голова кружится то ли от шампанского, выпитого уже в избытке, то ли от чего еще. Но я не понимаю, как она выбирает эти моменты, как она делает то, что делает.

— Капитан. Клуб в Пекине, больше двух тысяч человек, простые парни и девчонки, вы нужны мне.

Ну да, не в качестве собеседника же.

— Вы вернетесь обратно в то же мгновение, вы в курсе, капитан.

Конечно, Механика, только я не буду той же, я буду другой — и хорошо, если со щитом, а не на щите. У нас пока не было промахов, но должен же быть первый?

— Вперед, — бросаю я.

Зеркало передо мной расплывается целым спектром цветов, и вот я уже пялюсь в стробоскоп. Вводная, на самом деле, очень глупая. В частных комнатах богатенькие мальчики закуривают, роняют на пол зажигалку, и проспиртованный ковер вспыхивает, а потом паника, давка, куча жертв...

— Что вы предпримете, капитан?

— Механика, помолчи, пожалуйста.

Она (или он, кто ж разберет) послушно затыкается. Мне очень лень, мне очень хочется вернуться к моему сорокалетнему актеру, звезде всех блокбастеров на свете, мне не хочется терять настрой. Я осматриваюсь и выбираю самый-самый легкий вариант, зажимаю клавишу экстренной эвакуации. Клавиша оказывается сенсорным экраном, который тут же преобразуется в симпатичную голографическую девушку, задающую вопросы на китайском. Я толкую ей то, что шепчет на ухо Механика, и барышня включает тревогу на самом легком уровне.

— О-о.

Звучит не очень хорошо, и я ударяю себя по лбу. Из клуба только что вышел последний человек, пожара не случилось, зато скандалов — штук пять.

— Они идут праздновать в соседний и спалят его дотла.

— Механика, ну твою же... — Я верчусь изо всех сил, пытаясь понять, куда бежать, кого хватать, что делать.

— Прямо, вот по той улице, на которую вы смотрите, капитан.

У меня нет времени задумываться над перипетиями судьбы, поэтому я мчу вперед, добегаю до пафосного даже по моим меркам черного куба (будто эбонитового с виду), подлетаю к секьюрити, начинаю что-то нести про день рождения, подружку, опоздание, благо, вид позволяет. Секьюрити пропускает, улыбаясь, и я кричу через грохот:

— Механика, милая, где эти ублюдки, я просто их порешу.

— Триста первый номер, люкс.

Я снова вылетаю на улицу, хватаю секьюрити под руку, несусь с ним внутрь. Он на удивление сносно говорит по-английски, мне чертовски интересно, какой это год, с голограммами в дешевых клубах и англоговорящими секьюрити в дорогих, но это не мое дело. Через три минуты пьяные в дым придурки лежат носом в ковер, я для верности забираю зажигалку (ну конечно, долбаная зиппо, продолжает гореть, когда гаснет ад), выношусь из номера, потому что у секьюрити миллион вопросов, ору Механике, чтобы забирала.

Ничего не происходит, я бегу через черно-сиреневые комнаты (все-таки ничто не меняется, несмотря на голограммы и английский язык), кажется, теряюсь, забегаю на какое-то явно закрытое мероприятие — и вижу за столом его. Парнишку. На торте выставлено «19», он задувает свечи, радостный и немного растерянный. Принесло так принесло. То ли Механикой, то ли нелегкой, то ли чем еще. Совершеннолетие.

Все хлопают, и справа от меня поднимается на ноги какая-то девица. Идет к моему парнишке, слегка покачиваясь на каблуках, и тут до меня доходит. Я расталкиваю пару рослых мужиков, в два прыжка оказываюсь у стола и так шибаю ее плечом, что... Перегибаюсь через столик, тяну парнишку за ворот на себя, высокий, и целую. Просто прижимаюсь губами к губам. И он вздрагивает. И обнимает.

И тут же уплывает вдаль, превращаясь в зеркало.

Механика, сдохни.

Интеллект и сознание — всегда интеллект и сознание. Ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Не долгий разговор в клубе потом, не стук каблуков и смех, не мост в Лондоне. Вспоминаешь и очень легко соглашаешься на экспериментальную программу, которая, возможно, предотвратит войну две тысячи сто пятьдесят. В конце концов, кто, если не ты. И на собственные похороны и двадцать шесть залпов смотришь уже изнутри нового бесконечного пристанища, у которого снуют люди. Они думают, что пристанищу нужен смотритель, но пристанище — это и есть ты. Умирают, гады, слишком быстро, один за другим. Ты забываешь о своей цели, потому что питания хватит надолго, ты же можешь все, ты господь бог. А потом ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Со всеми банками памяти найти ее в две тысячи двадцатом оказывается сложнее, чем ухватить фантом, исчезающий на глазах, тогда. И она говорит с тобой через сто тридцать лет и придумывает смешное имя — Механика.

Он не выходит на связь целых два месяца и не отвечает ни на что. Я посылаю к черту и актера, и работу, и долблю, долблю, долблю, как мантру и молитву: механика, механика, механика. Такое ощущение, что я знала его всегда. Я пытаюсь вспомнить момент, когда мы познакомились, как он вышел на связь, как я впервые сделала временной прыжок, но не могу. Он говорил, что такой эффект может быть, но никогда не говорил, что исчезнет сам. Моя жизнь теряет отголоски смысла и я начинаю делать то, что умею лучше всего — вредить людям. Делать им больно, нажимать на те точки, которые нажимать нельзя и не нужно.

В голове вдруг шумят деревья и будто бы стреляют из оружия.

— Капитан, — раздается следом.

Я кубарем слетаю с кровати, надеясь не потерять связь. Тяжело дышу и молчу.

— Капитан, я много думал. Возможно, нам следует прекратить сотрудничество. Мне...

— Механика... В смысле, ты же ведь парень. Я знаю. Замолчи, заткнись, умолкни. Моя жизнь имеет смысл только с тобой. Не ищи себе новых. Они будут хуже, ты знаешь это.

— А как же он, капитан?

— Я бы хотела быть с ним, но, может быть, мы сделаем за несколько месяцев все то, что произошло за сто тридцать лет, а потом... Оставь меня в его дне рождении? Не том, не том. Там, где ему будет двадцать шесть. И я появлюсь из ниоткуда, и, может...

— Видите ли, капитан, это две тысячи сто пятидесятый, а я отклонился от своей основной миссии.

— Да какая разница. Какая, к черту, разница. Ты можешь заниматься своей целью, дай мне шанс на счастье. Ты разве сам не видел? Ты видел и ты чувствовал со мной и за меня.

На том конце долго молчат.

— Видите ли, капитан, в две тысячи сто пятидесятом он погибнет.

Я чувствую, что от сердца остается стеклянная крошка.

— Дай мне его спасти. Я понимаю, исключение, но... Но я все сделаю.

— Капитан, там начнется война, вы никого не спасете. А я — я должен ее предотвратить. Я забылся. Я нашел причины в две тысячи семнадцатом, я должен был искоренить одну организацию, но потом я нашел вас и занялся исправлением несущественных мелочей.

— Несущественных? Несущественных?! — Я с трудом беру себя в руки. — Давай предотвратим войну, а потом забрось меня к нему.

— Никак нет, мы не будем ее предотвращать.

Мне слышится что-то знакомое в тоне, и я молчу в ответ.

Любовь — очень странная штука. Ты можешь быть с ней только модулированным голосом в ухе, да часами на запястье. Иначе никак. Иногда тебе удается вспомнить изначальную ветку, в которой ее не было и быть не могло, в которой ты все равно становился всемогущей Механикой — и случайно натыкался на нее в две тысячи семнадцатом. Потерянную, злую, одинокую — совсем такую, как ты. Но дальше ты помнишь только мост и девятнадцатилетие.

Я пытаюсь понять, когда это все началось. И как все это продолжилось,. Люди одинаковые везде, и в две тысячи сто пятидесятом умудрились устроить войну. Почему Механика отказывается ее предотвратить? Почему не выходит на связь, снова, бесконечно, заставляя меня мучиться? Почему так спокойно говорит о гибели людей? Она же — он же — машина, у нее должны быть вшиты законы, инстинкты, в конце концов. Она должна предотвратить войну, а не быть со мной и прыгать по временам...

В голове что-то щелкает и я прошу настойчиво, ловя носом снег на Риджент-стрит:

— Механика, закинь меня в две тысячи семнадцатый. Я остановлю войну, а дальше посмотрим.

— Капитан, — отвечает устало, — я не могу, капитан.

— Слушай, Механика, в чем вопрос...

— Я не смогу исполнить ваше желание, буде война окажется предотвращена. Меня не будет существовать, я продукт войны, капитан.

— Давай по именам. Я Джейми.

— А я... Механика, Джейми. — В голосе явственно слышен смешок.

— Понимаю. Но человечество важнее, чем твое существование или моя мечта.

— Я...

— Да ты Инхён! — срываюсь на ор я.

Как только имя-то вспомнила. Ведь забыла сразу из-за выражения глаз и этих чертовых бровей.

Механика молчит совсем потерянно, и до меня доходит, что я только что не просто сделала больно, а угадала.

— Ты — это он?

Следующие две минуты я теряю. Я прихожу в себя на полу, а потом меня рвет. Самое страшное, что может случиться, красивый мальчишка становится машиной ради каких-то высоких целей.

— Джейми, послушай, я только так мог с тобой быть.

— Ты, ты...

Я не знаю, что сказать, и с ненавистью сдираю с запястья часы, вырываю из уха передатчик.

Кончается все на свете, даже бесконечность. Тебе нужно принять решение, тебе нужно расстаться с девчонкой, с которой был все эти сотни лет, потому что она не хочет быть с тобой. И ты вспоминаешь все, от начала и до конца, и шепчешь в никуда — даже не шепчешь, а выводишь в качестве знаков, говорит оно там как-то само: «Джейми, давай».

— Инхён, слушай. Я готова им помешать. Тут достаточно сорвать одну встречу, правильно?

Я жду ответа: «Нет», — но он говорит что-то утвердительное.

— Инхён, слушай, я... Ну, то есть, тебя не будет, но ты будешь там, живой и здоровый, женишься на ком-нибудь. Инхён, это хорошо.

Я мнусь у входа какого-то затрапезного здания. Сегодня мне предстоит разрушать, а не спасать. Но я разрушу, я смогу. Я не плачу, потому что плакать это глупо, а тот парнишка из Лондона никак не заслуживает подобной судьбы.

— Ты права, капитан.

— Инхён, послушай. Хотела спросить. А... Ну вот тебя больше не будет. — Я захожу в здание, замирая на точке «1». — Но ведь часы. Они могут остаться? Я могу тебя увидеть, там, в хорошем будущем? И вернуться обратно.

Он думает, потом отвечает неуверенно:

— Мы переписываем вероятность длиной в сто тридцать три года. Я считал, без эмоций, как научился у тебя. Войны не будет. Те жертвы, что мы спасли, будут. Но мы решили ведь, правда?

— Я не это спрашивала, Инхён.

Первого я сталкиваю с лестницы. Эффект летальный, но мне все равно.

— Часы при тебе, я думаю, ты научилась с ними обращаться. Понятия не имею, останется ли что-то постфактум. Но, знаешь, лучше не надо. Я увижу тебя, и...

— Инхён, смысл в том, что я буду тебе не нужна. И в том, что не увидишь.

Второго надо просто подкупить.

Третьему — пригрозить.

Работы на десять минут.

— Инхён? — спрашиваю я.

Откуда-то издалека доносится: «Джейми», — и всей своей психопатической натурой я чувствую, как не хочется ему уходить. Я зову снова.

— Поцелуй меня, — просит он и отключается уже навсегда.

Я стою перед его домом и смотрю на двойню, колесящую на велосипедах. Двадцать один пятьдесят четыре, никакой войны, никакой Механики. Часы — и те барахлят. Их тоже не должно быть. И я не должна помнить, но почему-то помню все, как вчера. Главное, что мы предотвратили войну, погубившую человечество. Главное, что ему тридцать и он счастлив. Главное... Я разворачиваюсь и ухожу. Пора возвращаться домой, к Пи-Джею, скандалам и продюсированию.

Мир блекнет сам по себе, и я вдруг оказываюсь на его девятнадцатилетии. Нет, он просил. Просил, умирая. Но я не... Я стою и смотрю, как с места срывается все та же девица, потом, пытаясь не реветь, повторяю свой давний маневр — и исчезаю. На губах остаются тепло и соль.

В окно постучали. Я резко села на кровати, гадая, кого могло принести. В соседней комнате ворочалась мать. Не хватало только, чтобы ее разбудили пьяные любители ломиться к жителям первого этажа. Представляю, что начнется. Как минимум паническая атака, как максимум…

В окно постучали еще раз. Я завернулась в пахнущее чем-то мертвым одеялом и пошлепала смотреть. Кто там еще напился? Уперевшись в подоконник и уткнувшись носом в плотную ткань, я поняла, что на улице не работает фонарь. Информация доходила до меня будто с запозданием, ну правильно, толком не проснулась.

В окно заколотились. Штору я отдергивала с желанием как следует вломить тому, кто не давал мне насладиться бесценным пятичасовым сном. Запуталась в одеяле, секунду потратила на то, чтобы его поправить. Из темноты на меня пялились пустые глазницы, обрамленные слезшей плотью.

— Ни звука, — произнесли за моей спиной, и я повиновалась.

Крик осел где-то в левой части грудины тяжелым осколком. Спереди, судя по всему, находился зомби-апокалипсис, сзади — неизвестный мне мужчина.

— А я вас, в общем, так себе и представлял. — Штору перед моим носом задернули, и я отпрянула назад, собираясь пробиваться к выходу из комнаты, когда вдруг поняла, что нахожусь уже не в нашей двушке в Дегунино, а где-то…

Где-то…

Стоп. Я огляделась. В сумерках угадывалась обстановка, больше напоминавшая загородный дом, а не квартиру. Стены были обшиты деревом, да и звуки оказались совсем другими, не теми, что в городе. Краткий рекап: я пришла с нищенской работы в офисе (да, да, постоянно виснущие компьютеры, не способные даже Facebook нормально загрузить, доставшие клиенты, полная неразбериха). Поругалась с матерью, которая никак не могла пережить тот факт, что я больше не снимаю квартиру, а въехала к ней. Сварила сосиски, с ненавистью глядя на плиту, посидела в Интернете с почти нового хуавея, за который до сих пор платила кредит — ну что там, в момент покупки будущее казалось мне гораздо более радужным. Отрубилась, кажется, на ролике со смешной мохнатой гусеницей.

— Мы можем не включать свет? Слушайте, мне, наверное, все равно. Не уверен, все ли равно вам.

Мужчина, по-прежнему стоявший у окна, обернулся ко мне. Я проморгалась. Высокий, короткостриженный.

— Вы кто? — спросила я.

Вариантов было не так много. Вероятно, я все же двинулась на почве несовершенства бытия и несоответствия жизни моим ожиданиям.

— Олег, — пожал плечами мужчина.

Потом, противореча сам себе, щелкнул выключателем. Глаза резануло. Я зажмурилась и инстинктивно сделала шаг назад. Ситуация патовая, но было в ней что-то такое, странное и немного знакомое. В зомби-апокалипсисы я попадала только в собственной фантазии, поэтому…

— Они на свет-то не ломанутся? — уточнила я, открывая глаза.

Обстановка внушала. Я почти поняла, на что смахивает комната, когда все-таки напоролась взглядом на своего… своего… Я сжала зубы покрепче. Дело в том, что правая сторона этого не особо примечательного лица была измазана в крови, аккуратно вытекающей из столь же аккуратной дырочки на виске.

— Так и не поняли, да? — Олег усмехнулся и легко сел верхом на добротно выглядящий стул.

Ходячий киноштамп.

Я поплотней закуталась в одеяло и помотала головой.

— Говорят, после смерти встречаешься со своим творцом. И, говорят, этот творец может ответить тебе на некоторые вопросы. У меня их накопилось в достатке.

Зубочистки только не хватает, чтобы гопнически гонять из одного угла рта в другой, подумала я — и чуть не сошла с ума на месте.

Это был мой роман. Моя книжка, которую я все никак не могла написать, лелея мечты о большом будущем, потом работая копирайтером по неплохим ставкам, потом пытаясь затусоваться и стать своей на конкурсах и конвентах.

— О-олег? — переспросила я, судорожно перебирая в голове факты.

Он не был мне важен, нет, никогда. Я… боже мой, да что же происходит!

— Именно, — кивнул он. — Я устал жить в этом доме, ведь ко мне так и не приехала Лида, а вариантов в целом немного, знаете ли. Я попробовал вынести себе мозги. Бинго. Сработало.

Я поискала глазами диванчик, который списывала в эту комнату из магазина дорогущей мебели, и уселась на него. Звуки прекратились, и даже зомби, кажется, больше не бродили вокруг. Мир остановился, замер, сам воздух мне показался придуманным и компьютерным, застывающим в хрусталь. (И плевать, что за такую фразу меня бы сразу порвали на любом конкурсе.)

Подобное развитие событий показалось мне странным, но потом я поняла внутреннюю логику. Только в наших, упорядоченных бог знает чем мирах, планеты останавливались и падали небеса, а вселенная не казалась равнодушно устремленной к энтропии, в отличие от настоящего мира, где смерть человека не означала ровным счетом ничего.

— Так вот, творец, скажи мне, — серьезно попросил Олег. — Могу ли я тебя побеспокоить?

Я пошевелила пальцами на ногах и наклонила голову на правое плечо. Мой бывший, Макс, всегда говорил, что я становлюсь похожа на маленькую сову.

Я сомневалась, что отвечу на вопросы не лучшего своего персонажа. Да и сам роман больше напоминал хаос, недописанный, но переписанный уже с десяток раз.

— А ты так себе представляешь творца, правда?

Нет, чем черт не шутит, я бы тоже решила, что мужик в тоге — в данном случае невыспатая девица в одеяле — отлично подходит на роль. Да и пулю в висок забывать не стоит.

Олег рассмеялся и повернулся ко мне в полупрофиль. Я отлично пронаблюдала дырку и скривилась. Правда, на литературном семинаре мне как-то сказали, что я хорошо умею обращаться с натурализмом. Но ведь Олег просто застрял в отрезанной части романа, потому что Лида понадобилась мне в другом качестве. Олег не мог быть мертвым.

— Ты автор моего… жизненного пути, назовем это так. Я умер. Я получил встречу с тобой. Так вот, первый вопрос. Где Лида?

Шестеренки в голове скрипели с трудом. На сон это все не походило, слишком подробно и не смазано, да и на успокоительные, с которых ныряешь в цветастый бред, денег не было уже какое-то время. Где Лида. Нашел, что спросить. Лида трансформировалась в главную героиню и думать про тебя забыла, так что…

— А вы все тут решили со мной встретиться подобным образом? — осторожно поинтересовалась я.

Олег покачал головой, потом раздраженно фыркнул. Да, его мотало из крайности в крайность, я не очень умела обращаться с эмоциями и заполняла пробелы такого рода ничего не значащими вставками. Бета-ридеры предупреждали и об этом.

— Слушай, в двадцать первом веке нормально считать, что ты плод чьего-то воображения. Но я же умер. Я имею право. Я заслужил. Отвечай.

Я поправила одеяло. Посмотрела по сторонам. Разглядела маленький револьвер, валявшийся на полу. Наверное, он пустил пулю именно из него. Потом, значит, у него потекла кровь, время остановилось, и появилась я. А револьвер (кстати, Лидкин) успел упасть на пол. Проблема была в том, что в моем романе Олег не кончал с собой. Да, из главного героя он стал второстепенным, а потом я и вовсе про него забыла, перекраивая отрывки, как кто-то на душу положил. Он уехал в загородный дом дожидаться Лиду, потому что Лида прорывалась с другой стороны Москвы с боем. И тогда это еще был роман про зомби. Правильно. Выдаем информацию дозированно.

— Лида сейчас борется за спасение планеты.

— А как же я? — поинтересовался Олег.

— Она забыла про тебя, проблемы нашлись поважнее. Понимаешь?

— Не могла. Просто не могла. Исключено.

Я пожала плечами:

— Еще вопросы?

— О, конечно. Зачем этот зомби-апокалипсис?

Да как сказать, когда я начинала писать, тема была популярной, я хотела выехать на волне, въехать в издательство и прославиться. И Макс любил всю эту муть, так что я долго важничала по поводу своей книги.

— Ты должен быть в курсе. Это вирус-мутант…

— Да нет, — мотнул головой Олег. — Нет. Зачем? Дети, женщины? Ты же творец, зачем ты с нами это делаешь? Чтобы что? Ты же можешь нарисовать нам идеальное общество. Ты же всесильна.

Я почувствовала себя совсем неуютно. В начале было не слово, нет. В начале были деньги. И даже договор.

— Не бывает идеального общества.

— Но конец света можно не устраивать?

— Можно, — зло бросила я. — А можно устраивать. Олег, слушай, твое время истекло. Я пойду?

Олег немедленно повис безжизненной куклой на стуле и тут же опрокинулся вместе с ним. Я похолодела и побежала на второй этаж, там, кажется, планировалась комната его бывшей жены. На самом деле, мне просто нужно было уйти, скрыться от того факта, что я только что убила своего персонажа. Причем дважды.

Одевшись в джинсы, рубашку и кроссовки, я стала вспоминать. Бога у меня не было, поэтому из лабиринта оставался простой выход — пройти сюжет с этой точки до конца. И не то чтобы меня ожидали ветвящиеся тропки, я знала, где сворачивать направо, а где налево.

Мир вокруг отмер и заполнился звуками. Такими я их себе представляла, такими я их написала. Обстановка вокруг, конечно, была скудная и скучная, но так и я не по интерьерам работала. Люди казались мне интереснее диванов, все это было так давно… Я закатила глаза, сделала тяжелый вдох и пошла по коридору направо. Проигнорировала неуместное убранство кабинета (огромный стол, книжки повсюду, беспорядочные статуи, ну, прямо как в той книге, вошел мужчина в очках и шляпе, а остального не было) и двинулась вперед. За одной из полок прятался тайник. Я взяла пистолет, четыре обоймы, попробовала поменять — вышло сказочно просто, кажется, в реальности так быть не должно, и схватила ключи от машины.

Я не совсем отрезала Олега, не вынесла его в отдельный файл. Он остался главой почти что на полях, в самом начале. И про их отношения с Лидой я тоже не удалила ни слова. Поэтому должна была добраться по перешейку до… Вот до чего конкретно, вспоминалось с трудом.

Я постояла перед входной дверью, послушала легкий шум зомби за окном — он больше напоминал ветер, играющий с листвой, сделала вдох и вышла на улицу.

Зомби были довольно-таки страшные, но все же мне не хватило мастерства. На самом участке их оказалось всего три штуки, зато вокруг… Даже за забором было полно. А еще, кажется, не работала мобильная связь, и я понятия не имела, куда ехать. Я поколебалась еще пару секунд и аккуратно дошла до внедорожника (какой же герой хотя бы без захудалого паркетника?). Троица на участке медленно передвигалась от сарая к беседке. Пиканье брелока привлекло их внимание, но я уже пристегивалась, ставила нужную передачу и выруливала прямо через легкий штакетник. Именно так за Олегом должна была явиться Лида.

Темная дорога несла меня куда-то, но я отдалась ее течению, потому что отсюда и сюда путь я написала всего один. Ночь была темная, от шоссе я предпочитала не отвлекаться, поэтому смотрела в основном на то, что показывали мне в сериалах. Неестественно высвеченный фарами асфальт. Однако головой по сторонам тоже вертела. И видела огромные прогалины черной пустоты, мимо которых медленно ходили люди разной степени вытленности, серые тени, пытавшиеся не пропасть в одной из лакун.

В свете фар вдруг мелькнуло что-то красное, и я врезала по тормозу. Так и есть, ловушка. Перед машиной, перекрывавшей путь, стояла женщина с ребенком на руках. Нет, тоже мои детища, конечно, но любить всех своих… да еще тех, кто собирается отнять все, что есть? Я газанула, забирая левее, вспомнив, что собиралась делать Лида, остальное случилось слишком быстро. На меня в лоб вышел мужик с ружьем (об этом я вспомнила за долю секунды до), и я, в отличие от благородной героини, снесла и его, и легковушку, дергаясь и наблюдая в зеркале заднего вида, как женщина с ребенком тоже улетает от удара. Да, такое бы точно не напечатали. Ну или не купили бы. Я уже с трудом вспоминала правила этого бизнеса. А вот почему на меня забил издатель, раз договор был? Впрочем, платили сущие копейки.

Я влетела в Москву, только чтобы понять, что это адово нагромождение районов друг на друга. Да, вот тут еще было родное Дегунино, густо утыканное зомби, торчали как грибы — все потому, что ни единого живого человека не осталось. Я попробовала ехать медленнее, но тут же оказалась окружена, зомби полезли на крышу. Тогда я вспомнила, что машина была полноприводной, — и от души газанула. Ветровое стекло картинно и эпатажно забрызгало кровью. Кинематографичность повествования — ее у меня было в достатке. Чего только не дописала-то.

Через пятнадцать районов, сменявших друга друга, словно шашечки, черное на белое, зомби на инопланетян, ой, посмотрите, а вон там вообще Останкинская торчит, и слева от нее зомби, а справа рептилоиды чертовы, я устала и припарковалась на границе света и тьмы. Как сказать — припарковалась. Остановилась. Порылась в бардачке, нашла сигареты, открыла окно — и тут увидела девушку, безуспешно спасавшуюся от зомби. Ну да, я помнила ее, эпизод-филлер, что называется. Красивая и сильная заштампованная парочка «всем назло». Он гибнет от лап зомби, она отстреливается до последнего, но бросает ружье и… Да, что сказать, похожа красотка была на меня, очень похожа. Ею я закрылась от летящего на меня грузовика-расставания, бросила под колеса без следа жалости. А заодно и псевдо-Макса прикончила злодейской смертью.

Я смотрела, как она отстреливается, как у нее кончаются патроны, как она отступает и оказывается прижата к стене. Мне было все равно. Совершенно все равно. Настолько все равно, что я вылетела из машины, вбежала на черную территорию и выдернула девушку на соседнюю клетку. Зомби остались моргать и утробно выть, смешно размахивая руками.

— Да что происхо… — Она не договорила, вся в крови, но живая и здоровая.

Я моргнула. Было светло. Обернулась — только чтобы увидеть переливающийся всеми огнями главный кабинет дипмиссии, во главе которой… Я не выдержала и вскрикнула. Лида висела в петле и радостно мне улыбалась:

— Ну надо же, получилось! — прохрипела она.

Я подбежала к ней, приподняла за ноги. Через мгновение она уже стояла передо мной, веселая, приветливая, одетая в дорогой костюм. Чрезвычайно, ужасно находчивая героиня. Ее шею пересекала уродливая странгуляционная борозда. Я умела и такое, во всяком случае — слово знала.

— Я и не думала, что ты… Ничего себе. Нет, я знаю, что глупо представлять богом бородатого мужика, но девчонка? Или это чтобы я лучше себя чувствовала?

Я сделала мрачную мину. Девчонкой меня действительно называли многие, особенно часто, когда я мало спала. Но лет мне было эдак на пяток больше, чем Лиде. Я начинала писать роман ее ровесницей.